Россияне на Западе. Разделенная идентичность и долгий путь к анархии

Расположенные географически в центре Европы Венгрия, Польша и Чехословакия находятся «культурно на Западе, а политически на Востоке», — писал в начале 1980-х Милан Кундера. Для него его страна была частью европейского Запада, берущего начало в Римской империи и католичестве, но была предана и силой включена в сферу господства Востока Европы, корни которого — Византия и православие. 

Это была драма, считал Кундера, «драма Запада, который, похищенный и порабощенный, продолжал настаивать на своей идентичности». Эту проблему, сформулированную чешским писателем, а до него другими интеллектуалами, можно определить как ситуацию раздвоенной, разделенной идентичности (split identity). В самосознании такого типа культурное притяжение и политическая реальность, часто навязанная извне, конфликтуют друг с другом.

Центр Европы

За прошедшие с тех пор 40 лет драма центра Европы разрешилась как минимум на институциональном уровне. Венгрия, Польша, Чехия, Словакия, а позже страны Балтии закрепили свое расставание с политическим Востоком, присоединившись к институтам Запада — Европейскому Союзу и НАТО. Министерства иностранных дел и исследовательские центры мира переименовали соответствующие департаменты из «восточноеврпейских» в «центральноевропейские». Политические разногласия в этой части Европы, даже самые напряженные — это центральноевропейские споры. Центральная Европа, таким образом, не имеет четких границ и является понятием не только географическим, но и ценностно-политическим, считает Тимоти Гартон Эш, профессор европейской истории Оксфордского университета.

В начале ХХ века венгерский поэт Эндре Ади описал Венгрию как «страну-паром», который блуждает между западным и восточным берегами, тяготея к востоку, как тогда казалось Ади. Этот образ до сих пор охотно используют в риторике как сторонники нынешнего премьер-министра Виктора Орбана, так и его противники, мечтающие о воссоединении с либеральным Западом. «Геополитически Центральная Европа — это паром, который перевез такие страны, как Польша и Словакия, а также Словения и Литва, с геополитического Востока на Запад, — пишет Гартон Эш, расширяя „паром“ до целого региона. — Теперь на этот паром садятся Украина, Молдова и Грузия, к которым, возможно, однажды присоединятся Армения и Беларусь».

Украинское общество действительно внутренне готово двигаться в сторону западного берега. За годы войны оно определилось со своим выбором и убеждено в преимуществах демократии как социального порядка. Вступление в ЕС поддержали 84% опрошенных Центром Разумкова в феврале этого года, и этот показатель рос на протяжении всего вторжения; 79% опрошенных агентством «Рейтинг» осенью прошлого года выступали за членство в НАТО. Доля сторонников вступления в НАТО выросла за два года вторжения на 20 процентных пунктов. В Украине, несмотря на потери и разрушения войны, не возник запрос на «твердую руку»: 64% опрошенных Gallup International считают демократию лучшей формой правления. Это близко к среднему показателю по ЕС.

Российская агрессия оказалась мощнейшим стимулом к украинскому самоопределению. Без продолжающейся уже 10 лет агрессии не было бы в Украине национального согласия по поводу вступления в ЕС и НАТО. Признавая культурное и геополитическое самоопределение Украины, Генри Киссинджер в одном из последних своих текстов «выписал» Украину из Восточной Европы: «Впервые в современной истории Украина стала крупным государством Центральной Европы». Точно так же в свое время советская агрессия по отношению к Венгрии, Чехословакии и Польше помогла этим обществам укрепиться в избранной ими идентичности. Происходило это посреди того, что Кундера называл «русской ночью» — никаких признаков ослабления советского господства в момент написания им «Похищенного Запада» не было. Это означает, что украинское общество достигло ситуации разделенной идентичности — культурно оно уже на Западе, но политически оно находится в состоянии дающегося страшно дорого и длящегося неопределенно долго движения в сторону институционального закрепления этого выбора.

Жизнь других

Для любой идентичности важны значимые «другие», которые помогают определить себя по принципу «мы — не они». Россия для «новых» центральноевропейцев — самый главный, конституирующий «другой». А что же происходит в самом «другом»? Российское общество вынуждено определяться по отношению к той силе, которая служит ориентиром, часто отрицательным, для других обществ. Россияне находятся в эпицентре бури, которая убивает и разрушает не их.

Данные количественных опросов, особенно проведенных в авторитарных странах — ненадежный, обманчивый показатель, но различия с результатами, полученными той же опросной службой в разных странах, все-таки слишком значительны, чтобы полностью их игнорировать. По данным цитированного выше опроса Gallup International, в России только 22% опрошенных согласны называть демократию лучшим общественным устройством (для сравнения: в Казахстане таких 42%, в Молдове — 44%, в Армении — 52%, в Грузии — 58%). С утверждением о том, что их государство управляется волей народа, в России согласны 13% (в Украине — 44%). Не исключено, что это ментальный способ снять с себя ответственность за решения властей. Все меньше россиян считают свою страну европейской: в 2008 году так говорили 52% опрошенных «Левада-центром», в начале 2021 года — только 29%. К НАТО подавляющее большинство россиян относится как к враждебному блоку.

Качественные исследования обнаруживают в российском обществе большую серую зону противоречивых оценок ситуации. «Реальность войны для многих наших собеседников распадается на две части: абстрактную „геополитическую“ и более понятную, связанную с влиянием войны на повседневную жизнь, свою и близких, — в связи с мобилизацией, распадом семей, ранениями и смертям», — пишут социологи Саша Каппинен и Олег Журавлев из Лаборатории публичной социологии в статье для ресурса Re: Russia. 

Собеседники социологов одновременно и критикуют войну, осознавая, что война — это трагедия для украинцев и россиян, — и оправдывают свою страну, становясь в защитную позицию, как только речь заходит о российской агрессии. Логичного, отрефлексированного мнения тут нет, считают социологи. Люди хватаются за пропагандистские штампы о том, что «Россия не начинала войну», говорят, что «раз начали, заканчивать нельзя», что «американцы хотели поставить там свои ракеты». Представление о том, что война — это плохо, и о том, что она в каком-то «высшем» смысле оправданна, уживаются в сознании одних и тех же людей. Попытки заговорить об ответственности за развязывание войны и военные преступления воспринимаются негативно. В итоге война, при довольно критическом отношении к ней на повседневном, человеческом уровне, приводит к солидаризации с властью на воображаемом геополитическом или историческом уровне. Но не на гражданском, поскольку волей народа это государство, по признанию самих россиян, не управляется.

Путь от государства

Те россияне, кто отваживается четко отрефлексировать свою позицию, делают культурный и политический выбор в индивидуальном порядке. Одни уходят во внутреннюю эмиграцию, стараясь дистанцироваться от политической жизни, ища утешения в личной жизни и культуре. Другие, те, кто имеет возможность, выбирают внешнюю эмиграцию, покидая страну в поисках свободной среды, где можно реализовать свои профессиональные и личные амбиции. Ни их собственная страна, ни Центральная Европа как ценностно-политическое пространство не могут служить им «паромом». Они не могут вступить ни в ЕС, ни в НАТО.

Их идентичность тоже можно, вероятно, считать разделенной, но устроена эта разделенность иначе, чем в тех случаях, когда у общества есть хоть какие-то коллективные притяжения или отталкивания. Единственным «другим», той большой силой, которая влияет на самоопределение, оказывается их собственное государство. Коллективное противостояние самому себе государство сделало, по сути, самым большим преступлением — такая деятельность признается «экстремистской» и «террористической». Гражданская деятельность, по определению коллективная, для российского государства — преступление. Это дробит общество на индивидуальные единицы, каждая из которых сама формирует свои взгляды и становится для себя «государством».

Человек остается в стране или выбирает себе место пребывания, страну приписки — ту, которую может себе позволить или предпочитает по иным причинам. Кто-то из эмигрантов получает новое гражданство, но по-настоящему интегрированными новыми гражданами с новой идентичностью становится уже следующее поколение. В этой ситуации каждый сам создает, если получается, сообщество и сеть социальной поддержки, пытается отстаивать права в заведомо бесправной ситуации, поскольку платит налоги, но не имеет политического представительства — ни на родине, ни за границей.

Разрешить драму такой разделенной идентичности вряд ли возможно, поскольку мы имеем дело с одиночками, у которых нет ни общего парома, ни общего другого берега, ни общего маршрута. Те общества, которые когда-то осознали себя «похищенным Западом», прошли — совместно — долгий путь на Запад или продолжают двигаться в этом направлении. В российском случае самоопределение от противного связано с государством. Отталкивание от него представляет собой долгий путь к негосударству, к неподвластности или анархии.