Но были ли те преобразования, которые начались в середине восьмидесятых, а потом привели к распаду СССР и формированию капитализма в России, действительно демократическими? Не по факту, а по целям, которые ставили перед собой основные акторы этих преобразований. Или это было какое-то иное движение, украшенное демократическими лозунгами?
Силовое прикрытие технократов
Сомнения в том, что реформаторы 1990-х стремились к демократии, существуют давно. От многих из них приходилось слышать положительные оценки правления чилийского диктатора Аугусто Пиночета. И это показывает, какое политическое устройство они считали предпочтительным — управление государством следует доверить технократам, которые могут спокойно заниматься экономическими преобразованиями, будучи надежно защищенными от нежелательной политической конкуренции, а также недовольства простого народа.
Такая модель может показаться привлекательной: она дает возможность компетентным управленцам успешно справляться с решением экономических и социальных проблем, не тратя время на публичные обсуждения с менее грамотными соперниками. Но если задуматься, то такой способ управления таит в себе массу проблем. И главная из них: кто ставит перед технократами задачи, и в чьих интересах эти задачи решаются?
Дело не только в том, что получившие власть технократы могут оказаться не самыми компетентными. Скорее, когда речь идет о трансформации крупной экономики, представление о том, что управлять этим процессом должна узкая группа наиболее компетентных управленцев (сословие мудрых стражей по Платону) может быть неверным в силу разнообразия и сложности задач. Нельзя сравнивать масштабные экономические и социальные преобразования со спортивным соревнованием, в котором побеждают самые сильные, выносливые и ловкие. Управление сложными социальными явлениями требует очень широкого набора компетенций, обсуждения и согласования различных мер экономической политики и оценки их эффектов. Поэтому в реформах должна быть задействована широкая коалиция экспертов. Если же власть получает небольшая группа технократов, разбирающихся в решении ограниченного числа проблем, процесс реформ может лишиться компетентного управления. Да, экономика может положительно откликаться на преобразования такой узкой группы управленцев, поскольку проводимые ими реформы устраняют самые серьезные ограничения, сдерживающие рост экономики. Однако затем наступает очередь других преобразований, в которых реформаторы уже могут разбираться намного хуже. Управленцы могут вообще начать не с той политики, которая нужна стране в первую очередь.
Реструктуризация экономики всегда связана с высоким риском неудач. Сказываясь на уровне благосостояния, эти неудачи неизбежно снижают популярность правительства технократов. В результате они становятся все более зависимыми от тех, кто обеспечивает им политическое прикрытие — проще говоря, ограничивает политическую конкуренцию ради стабильной работы управленцев. Такая зависимость вынуждает реформаторов идти на компромиссы с силовым блоком и бюрократией, на которых они опираются.
Эти компромиссы зачастую становятся серьезными ограничителями реформ, и более того — постепенно меняют их содержание, цели и круг выгодополучателей. Проще говоря, в такой системе отношений многие реформы, изначально задуманные, вроде бы, для блага населения, постепенно становятся программами повышения благосостояния только силового блока и высшей бюрократии, без поддержки которых реформирование становится все менее возможным. Зависимость такого рода может стать настолько высокой, что в коалиции становятся неизбежными структурные изменения, при которых стратегические решения — какие реформы проводить и как именно — начинают приниматься охранителями и бюрократией, а технократы начинают отвечать лишь за их тактическую реализацию.
После таких рокировок, на решающих постах оказываются люди с совершенно иными компетенциями и стимулами, нежели требуются для проведения преобразований, полезных для большинства граждан страны.
Очутившись в новом равновесии и статусе, технократы начинают остро нуждаться в демократических преобразованиях, чтобы получить возможность вернуться к реальной власти. Однако шансы на подобные политические перемены при таком развитии событий уже крайне малы. Напротив, призывы к демократизации могут быть восприняты населением негативно. Находясь у власти, технократы могли успешно популяризовать идею «пиночетономики», в которой ключевые решения принимаются наиболее компетентными и ответственными. Граждане вполне могут воспринимать призывы технократов как мотивированные лишь их личными интересами, а самих технократов — как недостаточно компетентных и ответственных. Новые же боссы технократов — из силового блока и центральной бюрократии — могут усмотреть в таких призывах попытку нарушить заключенные договоренности и разрушить прежнюю коалицию.
Как это было в России
Во многом таким образом развивалась постсоветская политика в России.
Истоки мифа о том, что многие из тех, кого в 1990-х называли «демократами», стремились к политическим преобразованиям, а потому Россия шла с середины 1980-х годов к реальной демократии, вполне понятны. Подготовка к демократическому транзиту в публичном пространстве была заметной. Это и события первых лет горбачевской «перестройки», и целая плеяда «новых демократов» на экранах телевизоров, и массовые митинги за отмену диктата КПСС («Долой статью 6 Конституции!» — если кто не помнит «о руководящей роли КПСС в стране»), и разнообразные движения и вроде-партии с прилагательным «демократический» в названии. И наконец — как вишенка на торте — рыночная либерализация экономики в 1992 г. с признанием прав на предпринимательство для всех, а не только назначенных «сверху». От этого возникало ощущение, что на смену диктатуре коммунистов и спецслужб может прийти демократическое правление.
Одновременно с этим страна остро нуждалась в экономических преобразованиях. Это было обусловлено все более раздражающим советский народ тотальным дефицитом. А экономисты и хозяйственники бомбардировали руководство страны докладами о нарастающем научно-техническом отставании в большинстве отраслей от развитых стран и опасном падении темпов роста экономики.
Но «геронтократия», плотно оккупировавшая руководящие посты в партийном и государственном аппарате страны, ничего не хотела менять ни в политике, ни в экономике, надеясь «дожить по инерции». И когда ситуация была разморожена перестройкой Михаила Горбачева (первыми лозунгами которого как раз были «демократизация» и «ускорение экономического роста»), то многим показалось, что страна реально двинулась в сторону демократического государства с эффективной рыночной социальной экономикой, где будет существовать конкуренция политических сил и лидеров ради блага народа.
И поэтому поначалу хотелось отгонять от себя мысли о том, что реально новую власть в России — после распада СССР — возглавил вовсе не заслуженный диссидент, а секретарь ЦК КПСС, демонстративно вышедший из партии тогда, когда такой шаг стал ему политически выгоден. А его ближайшим соратником был Геннадий Бурбулис, известный тем, что в начале перестройки — с одобрения горкома КПСС! — организовал в Свердловске политический клуб «Дискуссионная трибуна». В конечном счете, в стране, где десятилетиями правила КПСС, было невозможно обойтись без заметной преемственности кадров. Часть из которых, как абстрактно верилось, искренне разделяла демократические взгляды.
Начальники-реформаторы
В какой форме задумывались эти преобразования, и кто собирался ими руководить?
Тут нужно вернуться ко временам Перестройки, когда важнейшей задачей экономической реформы было провозглашено развитие частного и кооперативного сектора в народном хозяйстве Советского Союза с учетом опыта стран — членов СЭВ. «Мозгом» Рабочей группы (комиссии по реформам) стал Джермен Гвишиани, академик РАН, заместитель Председателя Государственного комитета по науке и технике СССР. В том же году по его настоянию к работе была подключена и «ленинградская экономическая школа». Рабочий аппарат комиссии состоял из сотрудников Станислава Шаталина, среди которых были Егор Гайдар и Петр Авен. К написанию отдельных разделов основного документа привлекали ленинградскую «команду Чубайса». Эти люди в 1990-х занимали руководящие посты и после отставки Гайдара.
Была ли реально в повестке у «младореформаторов» и их политической опоры — администрации Бориса Ельцина — задача устойчивой демократизации? Как показали последующие события, в значительной мере нет. Демократия скорее оказалась удобным камуфляжем для значительной части новой элиты, которая в буре событий получила возможность возглавить страну и перестроить управление экономикой под свои нужды. Хотя это касается далеко не всех, но многие представители этой элиты никакими демократами в реальности не были, и власть свою не собирались отдавать в чужие руки никаким способом.
Стоит отметить, что и представление о рыночных реформах было далеко не однородным. Части зарождающейся элиты рынок представлялся совсем не таким, каким он сложился в развитых экономиках. Многим партийным функционерам и сотрудникам спецслужб просто хотелось реального богатства и его легализации — включая возможность передачи по наследству. А это требовало возрождения законного права на владение крупными активами и соответственно — установления института частной собственности. Конкуренция не виделась им необходимой, распределение ресурсов они тоже не хотели бы излишне доверять рынку. Таким образом, даже в конечном образе рынка не существовало единых взглядов. Но до этого конечного образа было еще далеко. На первых порах нужно было провести элементарные преобразования. И они нашли широкую поддержку в лице советской бюрократии.
Один из авторов наблюдал это во время визита в крупный промышленный город в середине 1990-х. Московских гостей вечером на банкете гостеприимно принимало все руководство города. И где-то через полчаса стало ясно, что все эти новые хозяева жизни — глава администрации, директор местного управления Госкоимущества, директор отделения Сбербанка и прочая — знают друг друга давным-давно, ибо все они до перестройки и в первые ее годы были руководящими работниками горкомов КПСС и ВЛКСМ, а также горисполкома и горкома профсоюзов. Таблички с названиями должностей стали новыми, а хозяева города были те же…
Трудно воспринимать события 1990-х в России как «восстание демократических сил России против диктата КПСС и КГБ».
События 1990-х — это конфликт во многом поколенческий, внутриэлитный, а не только идеологический. Он в том числе базировался на недовольстве младшего (40-50-летних) поколения партгосчиновников совсем уже престарелыми руководителями партии и государства («геронтократии»). Так, после XIX съезда КПСС (1952 г.) средний возраст лиц, входивших в Политбюро (Президиум) ЦК, уже не опускался ниже 53 лет и достиг максимума после XXVI съезда партии — 67,7 года (Чернев А.Д. «229 кремлевских вождей. Политбюро, Оргбюро, Секретариат ЦК Коммунистической партии в лицах и цифрах. Справочник». М.: Редакция журнала «Родина», Научный центр «Руссика». 1996).
Стоит еще раз подчеркнуть, что далеко не все представители политического истеблишмента 1990-х стремились именно к контролю над рентой. Некоторые реформаторы действительно хотели построить рыночную экономику. А вот демократизация была у них менее популярной, поскольку наиболее удобная для реформ модель управления виделась им скорее авторитарной, возглавляемой компетентными правителями. Идея, что «политическое прикрытие реформ обеспечит Ельцин» изначально создавала риски развития режима персоналистской власти. Что в итоге и произошло — это закономерный итог того, кто и как начал реформировать страну в 1990-е.
Удастся ли избежать повторения этих ошибок в будущем, когда страну придется восстанавливать и вытаскивать из изоляционизма? Трудно сказать, но надеяться хочется…
